Едем с фотографом по предрассветной Москве: в 7.30 утра нужно быть в приемной Бокерия.

— А меня ждет малютка, — Лео Антонович встречает в своём кабинете, уже переодетый в операционную форму. И мы понимаем, что интервью срывается. Но Бокерия тут же предлагает… переодеваться и отправляться вместе с ним. А разве можно?!

— Ребенка привезли из Смоленска, месяц от роду, прямо в сердце у него опухоль, очень затрудняющая выход крови в легочную систему», — рассказывает ученик Бокерия профессор Сергей Никонов. — Такое случается очень редко, операция уникальная.

Мы рядом с операционным столом. Видна макушка малыша, едва покрытая волосёнками. Поднявшись по специальной лесенке, видишь сердце ребенка, совсем крохотное. Вместо него работает аппарат искусственного кровообращения. Тело маленького пациента охлаждено этим аппаратом, а сердце остановлено специальным раствором и орошается ледяной водой. У меня все внутри сжимается от жалости и ужаса — но наблюдая за уверенными руками Бокерия, пытаюсь отогнать тревогу.

Всегда казалось, что операционная для врачей — святая святых. А тут разрешают ходить, смотреть, какой-то мужик с шикарной техникой снимает всю операцию. Никонов поясняет, что это специальный фотограф, местный: Лео Антонович сможет потом наглядно показать ход операции коллегам и ученикам.

Наконец, Бокерия снимает с головы прибор с увеличительными стеклами, маску и выходит в коридор. Для разговора есть минут двадцать, но все заготовленные вопросы вылетают из головы. И я спрашиваю:

— Малыш будет жить?

— Конечно.

«КАЖДЫЙ ГОД — 20 ТЫСЯЧ ДЕТЕЙ С ПОРОКОМ»

— Такие ситуации случаются часто?

— Мировая статистика : 36% детей, которые рождаются с врожденным пороком сердца, умирают в течение первого месяца. А еще 35,5% умрут в течение последующих 11 месяцев. То есть почти 72% детей с врожденным пороком нужно прооперировать в течение первого года, из них — 36% в течение первого месяца.

— Сколько в России за год рождается их?

— 10 тысяч. И еще примерно столько же — с так называемым двустворчатым аортальным клапаном. И этот клапан все равно придется когда-то менять.

— Почему у нас запрещена для детей пересадка сердца?

— У нас нет пока законодательства, разрешающего в детском возрасте забор донорских органов. Если же, условно говоря, сердце взрослого человека подходит ребенку (детки такие бывают, например, 14-летний мальчишка под метр восемьдесят), то ему вполне можно имплантировать сердце взрослого.

— Лео Антонович, вы человек именитый, а что мешает пробить такой закон?

— Решать должна Госдума и соответствующие органы, и в той последовательности, в какой это принято. Вы знаете, что много было нареканий на врачей, которые якобы нелегально забирали органы.

— В Москве было даже целое дело «черных трансплантологов».

— Ни один случай не подтвердился. Нелегальный забор органов невозможно утаить. Все равно это будет засвечено — говорю в данном случае о сердце. Если говорить об органах, которые не сокращаются, как-то можно это допустить теоретически: но ведь сегодня осуществляется мультиорганный забор донорских органов.

— Во многих странах эту проблему давно решили.

— Прекрасно обстоят дела, как ни странно, в двух католических странах — в Испании и в Италии. Там очень серьезная поддержка понимания того, что один несчастный человек, который погибает, становится продолжателем жизни других людей. И церковью это поддерживается как очень высокий уровень благотворительности. Даже наших детей вывозили в Италию, делали пересадку сердца. В том числе и 6-летнему Ленару из Уфы, которому я поставил искусственный левый желудочек, мы его почти целый год держали у себя. Когда стало окончательно понятно, что нужный закон не будет принят, его перевезли в Италию. Очень помогла Татьяна Алексеевна Голикова, бывшая тогда министром здравоохранения.

— А ему пересадили детское сердце?

— Да. Там семья ехала в машине и попала в аварию. Ребенок сидел на заднем сиденье, резко наклонился вперед, хотя был привязан, и произошел перелом позвоночника. После всей реанимации стало понятно, что он не будет жить. Когда матери сказали, что малыш из России ждет пересадки сердца, она сказала: пускай мой ребенок живет в том мальчике.

— Наши депутаты каких только дурацких законов не принимают, а до жизненно важных руки не доходят?

— История с этим законом тянется с 1992 года! Пункт о о пересадке детских органов был записан в первоначальной версии. Но один очень известный наш врач, который входил в комиссию, но не имел тогда никакого отношения к трансплантации, сказал, что надо вычеркнуть пункт «включая детский возраст». Мол, потом когда-нибудь сделаем. И вот так страна осталась без детской трансплантологии.

— Такая роковая…

— …рука врача.

«ОПЕРАЦИЯ РУТИННАЯ — СЛУЧАИ СМЕШНЫЕ ИЗ ЖИЗНИ РАССКАЗЫВАЮ»

— Лео Антонович, обычно вы всех о здоровье расспрашиваете. А как ваше здоровье?

— Не жалуюсь, много работаю.

— Хорошие гены, которые, как известно, пальцем не раздавишь?

— Мой отец скоропостижно скончался, когда ему было всего 42 года. И когда мне исполнялось 42, я очень боялся. Успокоился лишь, когда стукнуло 50. А мама умерла в 65 лет. Пережил и этот возраст.

— Своего сердца вы пока, слава богу, не чувствуете?

— Да. Тут принято обязательно стучать — хоть по камню, хоть по дереву, неважно.

Лео Антонович стучит по больничному подоконнику.

— Вы входите в список 100 лучших хирургов мира, лауреат многочисленных премий и званий. Люди вашего уровня обычно больше ездят на международные форумы, сидят в президиумах или любуются на красивых девушек на побережье Лазурного берега.

— Мне неинтересно любоваться, — Лео Антонович заразительно смеется. И повторяет:

— Любоваться неинтересно.

— Что вас заставляет каждый день рано утром приходить в операционную?

— Все эти радости типа симпозиумов не касаются хирургов, тем более кардиохирургов. Это, мне кажется, очень особая работа, она связана напрямую с тем, жить или не жить другому человеку.

У нас много примеров долголетия хирургов. Борис Алексеевич Королев из Горького в 100 лет ушел из жизни, Федор Григорьевич Углов, 104 года — все они до последнего работали в операционной. А всемирно известный Майкл Дебейки, который умер за один месяц до столетия, еще и разъезжал на своем черном «Порше». Я так думаю, это все-таки осознание реальной нужности каждый день.

— А не страшно, вдруг руки откажут? Все-таки, извините, уже годы за спиной.

— Ну, такие мысли есть. Но я не думаю пока о Всевышнем в этом плане.

— А о чем думаете во время операции?

— Об операции. Иногда, когда совсем рутина, я говорю: что-то сегодня нудно. И пытаюсь подначивать сестру операционную или ассистентов, случаи смешные из жизни рассказываю.

— А когда кошки скребут на душе, хочется бежать от операционной подальше?

— Нет. Я просто считаю себя подготовленным человеком. Мне интересно, я реально не боюсь. И я ругаюсь с молодыми врачами, которые мало бывают с пациентами: они должны торчать в операционной, в реанимации.

— Под ваш скальпель легко попасть? У вас особая очередь?

— У меня никакой очереди никогда не было. В конце советской власти, благодаря Евгению Максимовичу Примакову, нашему центру дали возможность доплачивать хирургам, если пациент выбирает конкретного врача. 15% от стоимости операции. Потом это отменили. Мне дают список больных. И я выбираю 4-5 операций.

— В ваш центр дети попадают бесплатно. Почему тогда многие так рвутся за границу?

— Они делают очень большую ошибку: за них там никто не отвечает. Хотя они платят сумасшедшие деньги, по нашим понятиям. И возвращаются сюда с осложнениями, умирают. Я много примеров могу привести. Это наше традиционное такое, начиная еще с Владимира Ильича Ленина, когда к нам везли немецких, французских врачей. У нас изо всех сил ищут деньги и везут ребенка в берлинскую клинику, где делается 200 операций в год. А мы делаем 3,5 тысячи операций! Ежу понятно, что это несопоставимые клиники. Нет, едут туда.

«Я НЕ МОГУ СКАЗАТЬ, ЧТО ЗНАЮ О СЕРДЦЕ ВСЕ»

— Вы, наверное, можете сказать, что о сердце человека знаете всё.

— Нет, не могу. Я несколько лет назад был на одной конференции. Там показали электрокардиостимулятор, у которого 5 миллионов функций.

— 5 миллионов?!

— На вопрос из зала «Зачем так много?» последовал ответ, что и этого числа для абсолютно адекватной деятельности сердца — недостаточно.

— Врачи говорят, что есть два пика угрозы инфаркта: в 39-44 года и 49-54 года.

— Это я внедрил в сознание наших людей. Было проведено большое исследование, оно коснулось и нашей страны: были названы именно эти цифры.

— Сейчас такие технологии, что раньше и снились — но россияне всё чаще умирают от сердечно-сосудистых болезней.

— Выявляемость болезни существенно улучшилась. Наши великие учителя сегодня многого бы не поняли. Компьютерная томография, магнитно-резонансная, эхокардиография — и разумеется, всё это в режиме 3D и 4D.

— Как вы находите время быть в курсе всего?

— Я в «сердечной» теме по 16 часов в день. В 6 часов утра встаю, в 7.30 на работе. И до вечера. А когда приезжаю на конференцию, день и ночь сижу в конференц-зале. Хотя, как правило, если приезжают на заграничную конференцию люди, им надо что-то посмотреть…

— …еще и шопинг.

— Ну, я тоже люблю пошопить немножко, у меня жена, дочери, внуки…

— Весь мир развивает так называемые «инфарктные сети»: больных везут прямо в спеццентры, где делают коронарографию, ставят стенты. А у нас чаще всего — в обычную больницу.

— У нас есть сосудистые центры для острых состояний больных. Еще несколько десятилетий назад Евгений Иванович Чазов создал систему лечения острого инфаркта миокарда, когда во всех стационарах стала использоваться единая система лечения этого жизнеугрожающего состояния. И очень резко снизилась смертность. Другое дело, что в целом инфраструктура должна измениться. Наша страна является законодателем организованной медицины.

— А почему так много жалоб от людей?

— А вы думаете, за границей так хорошо все? Я вам приведу простой пример. Вот у нас большой поток пациентов — и все хотят сразу к врачу попасть. А я на первую свою стажировку в 1976 г. приехал в самую знаменитую клинику мира — имени братьев Мейо, в г.Рочестере (штат Миннесота). Она стала знаменитой еще и потому, что в этом же городе была штаб-квартира IBM. Компьютерщики уже тогда для клиники сделали автоматизированную историю болезни. Туда же поставили первый в мире компьютерный томограф. Так вот, я приехал и стал смотреть, как у них обслуживание в поликлинике. Зал мест на 800. Сидят люди и терпеливо ждут своей очереди в кабинет. Зажигается лампочка: заходите. И люди сидят спокойно. Единственное, что бросилось в глаза, стулья разного цвета. Мне объяснили: когда ждешь, то больше всего устаешь от однообразия. Цветовое разнообразие не так утомляет.

«АФРИКАНСКИЙ СИНДРОМ»

Лео Антонович встает: ему пора на очередную операцию. В этот раз женщина, 37 лет, порок сердца, аритмия, запущенный вариант. Типичный для россиян случай. Пока хирург моет руки, спрашиваю:

— Вы как-то сказали, что в России очень силен «африканский синдром». Идем к врачу, когда уже сил нет терпеть и болезнь сильно развилась.

— Во-первых, у нас разобщенность людей, потому что сумасшедшие расстояния. То, что мы знаем в Москве, в сильно искаженном виде доходит до других городов, поселков и деревень. Это, конечно, будет изменяться по мере того, как реально в стране будут развиваться современные средства коммуникаций. Кроме того, мы очень домашние люди, не публичные. Поэтому, если что-то заболело, ты у соседа спросил…

— К знахарю сходил…

— Ну, это потом. Сначала сам подумал, потом спросил, потом тебя послали… Есть статистика, что из ста сердечных больных, которые идут к терапевту, он посылает к кардиологу только четверых, а 96 лечит сам. А уж сколько человек кардиолог пошлет к хирургу, вообще одному богу известно.

Переходим в операционную. Несколько напряженных часов. И, похоже, еще одна человеческая жизнь спасена. Бокерия присаживается на стул прямо у лифтов.

— Мы живем на переломе: вот очередные широкие преобразования здравоохранения в Москве. А людям чего одного — чтобы были хорошие врачи и доступное лечение.

— У нас лучшая в мире система здравоохранения. Нигде нет такой системы скорой помощи, как у нас.

— Многие с вами не согласятся. Слишком часто сталкиваются с бюрократией в поликлиниках и больницах, с вымогательством. Ощущение такое, что вся наша медицина стала платной.

— Что вы хотите, мы же только освободились от феодальной медицины. Но она начинает выздоравливать. Мы должны были идти в поликлинику, а поликлиника нас посылала в больницу. Страховая медицина позволяет от этого избавиться, ты выбираешь сам. Хотя я должен сказать, что многие регионы, в том числе и Москва, для того, чтобы держать при себе наши деньги, все время внедряют такой порядок — приходишь к врачу, где живешь, и он тебя направляет в больницу, в которую считает нужным. Но мы уйдем от этого все равно.

Американец приучен, что врач — это человек, который ему поможет. А у нас между врачом и пациентом все время ставят прокурора. И что делает больной? Вместо того, чтобы поискать еще врача, он пишет президенту России, премьеру, министру, в Общественную палату, в Лигу здоровья. И подрывает свое здоровье.

— Но у нас найти хорошего врача не так просто.

— Я не хочу сказать, что среди врачей нет непонятных личностей. Я о другом. Мы плохо занимаемся воспитанием населения: ведь действительно наплевательски относимся к своему здоровью. И чем лучше живем, тем активнее происходит расслоение людей в этом плане. Я помню, когда на самолете летал в советское время, нашу элиту почти что на руках выносили — столько они выпивали. Сейчас в бизнес-классе большинство непьющих людей: они думают и заботятся о своем здоровье.

ЮБИЛЕЙ — СО СКАЛЬПЕЛЕМ В РУКАХ

— Лео Антонович, что мы все о здоровье да здоровье. Как юбилей будете отмечать? Неужели тоже в операционной?

— Разумеется. В 1979 году — мне 40 лет. Мой любимый учитель, выдающийся хирург Владимир Иванович Бураковский спрашивает: как будешь отмечать? Говорю: 40-летие нельзя отмечать. Он: тебя никто не поймет. Короче, позвонил я своему родственнику, директору столовой на заводе. В общем, собралось, человек, наверное, тридцать, посидели, всем понравилось. И Бураковский говорит: «Слушай, почти канун Нового года, давай на будущий год снова…». Так и идет с того времени: каждый год 22 декабря независимо от дня недели, включая субботу и воскресенье, отмечаю день рождения с друзьями, с коллективом. План у меня такой. Утром я сделаю 2 операции, потом ученый совет. Потом мы посидим, а во вторник опять работать.

— На свой день рождения грузинское вино пьете?

— Я не пью с 1 сентября 2012 года. Вообще. Я эту тему закрыл. Как когда-то закрыл тему курения. И все это знают, никто ко мне не пристает. Но в принципе я всегда, если говорить о вине, рекомендую белое: оно быстро выводится из организма. И среди белых вин — грузинские самые лучшие, потому что у них градус от 9 до 10,5 — в отличии от других. А чем больше градус, тем алкоголь причиняет больше вреда.

Лео Антонович поднимается — ему опять в операционную. Целует в щечку нашего фотокора Женю. И прямо у лифта успевает ещё признаться в любви к анекдотам. Вспоминает, как приезжал президент: «У него шикарное чувство юмора. Прекрасно рассказывал анекдоты.» — и советует: «Комсомолку» надо начинать читать с последней страницы, у вас лучшие анекдоты!»

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Лео Бокерия родился 22 декабря 1939 году в Грузии. Учился в Первом московском мединституте имени И.М. Сеченова. Там же закончил аспирантуру и защитил кандидатскую диссертацию. С 1968 года работает в Институте ( Центре) сердечно-сосудистой хирургии имени А.Н.Бакулева, пройдя путь от старшего научного сотрудника до директора. Автор многочисленных изобретений, широко применяемых в России и за рубежом. Один из основоположников новейшего направления клинической медицины — хирургического лечения аритмии сердца. Заслуженный подводник — сделал более 200 операций в барооперационной. Провел не меньше 10 тысяч операций на открытом сердце. Лауреат Ленинской и Государственных премий. Почетный член американского колледжа хирургов.

Главный кардиохирург Минздрава России. Академик Российской академии наук. Президент Общероссийской общественной организации «Лига здоровья наций». Член Общественной палаты РФ. Награжден орденом » За заслуги перед Отечеством» II, III,IV степени.

Жена и обе дочери — врачи. Имеет семь внуков.